Новелла Матвеева

К.Скворцов. Сыны славы: Драматические поэмы. М.: Советский писатель, 1988; Ванька Каин// Театр. 1988. № 1

         «Просто рецензия» была бы общей оценкой удачности в соблюдении жанровых законов, оценкой сценичности всех семи (каждая по- своему любопытна) драматических работ поэта. А книга-то автора основательного, все круги опыта прошедшего самостоятельно и — для широкого читателя и зрителя – в мифически-темной тайне. Но нас интересует не физиология творчества Константина Скворцова, а поэзия его театра, свобода и пафос созидательного воображения, которые, как бы разрушая привычные нашему глазу законы времени и пространства, в действительности оказываются наиболее решающим и конструктивным элементом этого театра, сердцем его и духом – т.е. балаган, в чистейшем виде высыпавший на сцену в скоморошьих представлениях с прологом, — в «Ваньке Каине» например.

         Поэтому обозначим жанр этих заметок, — эссе.

         Прямо говоря, нас интересует сам сгусток жизни национально-исторической в творчестве поэта, театр свой строящего хотя далеко не слепо, но все же интуитивно, самостоятельно-отважно и упорно из характеров и манипуляций сегодняшних, но в той или иной ипостаси, характеров, уже бывших во времена, бывшие до нас: из типов буйно действующих, неуемных, нередко первостепенных… Если же театр этот не давал пищу уму, то можно бы и не думать, а написать общеустраивающую  «объективную» рецензию…

         Но интересен Скворцов как раз субъективностью, «своим» подходом к выбору героев, тех и эпох – обостренно злых, предполагающих работу и выход на сцену авантюрных личностей , а не экономистов-схоластов и эпигонствующих метафизиков (премудрых пескарей любой революции). Интересен автор творимой им поэзией реальности, догадкой, артистизмом перевоплощений его героев. Без личных рани потрясений, думается, все это было бы и невозможно – «Ванька Каин», т.е. Герой, не всеми замеченный. Чтобы вовсе пройти мимо которого, надо быть еще и гениально-умудренным в игнорировании самой жизни. Но этого таланта у нас не отнимешь — прошли, и ведь многие… Но что там «Ванька Каин», если в настоявшимся оптимизме с петлей на шее мы не заметили даже, что «Пир во время чумы» — это не столько о смерти, сколько о жизни нашей, совсем недавней!

         А что, может быть, что-нибудь запретненькое выдал автор?.. Нет. Хотя бы потому, что ставшего запретным без приложения литературных рук уже давненько ничего (такого запретного) в литературе и не бывает! Но восхитительно силен зато грубый балаган вранья, списывающий всякое посредничество либо на какого-нибудь генерал-полицмейстера Татищева, как в «Ваньке Каине», либо на Бога…

Так что начало всякой лжи и оборотничества не столько в  генерал-полицмейстере, сколько в унтере-обывателе вечном. Как сам Каин – в театре марионеток и актеров с масками легко преобразовавшийся в героя (антигероя) народных драм… Но, может быть, тогда сюжет берет за грудки наше внимание? Или это наше желание увидеть очередной набор трюкачеств? Нет, не то! Изобретательность тут, сама по себе, умеренная чувством закона необходимости.

         Короче говор, сюжет – пустяк: украли перстень с пальца императрицы во время представления бродячего балагана… Каин. Конечно, виновник. Но перстень ищут. И вся госмашина, и все действие марионеточного театра  (точнее – действие блистательного елизаветинского застоя!) вращается вокруг перстня, подобно современной прессе, звереющей вокруг каких-нибудь пустяков, дабы не заметить чего покрупнее. Пуще всех, конечно же, лютует Каин – он тебе и актер, и вор. И кукла, и сыщик-бандит, преуспевающий по части «раскрываемости». И все это такое близкое и до слез родное! А Каин себе действует и по ходу объясняет тем, кто вдруг мог бы и сам не понять, мотивы своих оборотов. Потому что он, как и всякий человек, философ в работе! Дело ведь все в ловкости рук и в удивительной современности философствований великого плута, который что бы ни сделал, то для мира как бы благо: «уж и убить нельзя!»

         Тут не то что какая-то там мораль, тут и реки крови – пустяк по сравнению с выгодами рационалистической философии, дорационализовавшей все до циничных ловкостей сальеризма  и каинства, висельнически веселого в своей несокрушимо глупости и чудовищном самодовольстве! И сколько не пересматривай, и как не старайся повернуть «Ваньку Каина» в сторону невинного артистического вымысла, просто сильно смешного, — а перед обывателем (за автора ) страшно. Ведь сделает вид, что не заметил… Дело, конечно же, не в традиционно-банальном , пародийном вводном водевильчике кукольников «Маркиза и король» — тут, наоборот, все он поймет по-своему, скажет: «Спасибо, друг, уважил – таки нашу тягу к возвышенному!». Нет, этого эписодия, этой сладкой косточки вечно голодающему черному рынку могло бы и не быть, где уж там помпадурам и помпадуршам  успеть обрасти плотью, когда темп балагана едва позволяет врезаться в душу и персонажам поважнее… Таким, например,  как сказали бы наши лирик, пронзительным, как душегубски-благородный, трагически-туповатый, прямолинейный и доверчивый, как дитя, профессиональный разбойник-атаман Кнут, любимая жена его Марфа, Татищев, Елизавета и другие. Но все они есть, они с блеском возникают, в гаснут в панораме балагана, накладываясь на библейские образы, и живут, и отражаются в многогранно-предательской душе великого героя Ваньки Каина, и, отразившись (что удивительно!), уже не уходят в небытие…Таким вот универсальным волшебным зеркалом получился у К.Скворцова герой, — без особой даже отделки стих, без претензий на афористичность и познание того, что за пределами знания! Тут лирический опыт искренности перед собой и опыт труда не по принуждению автору сильно сгодился, как и опыт просторечья и непочтения к стилизациям, и практика уважения в человеке только человека, а не казны и власти его (как мы успели заметить даже по драме власти преходящей)…

         Театр терпкий, острый, на классическую постаристофановскую высоту поднимающийся прямо на глазах. Балаган оживать начал не сегодня, пьесой Скворцова не исчерпывается… Но опубликованная сегодня , написана-то она задолго до всеобщей реабилитации самой балаганной методы, до вознесения великого песенного театра В.Высоцкого (кстати, вознесли без малейшей попытки пошарить корни этой замечательной  сатиры в общественных недрах – таким вот одаренным был он, наш Володя. – в нем все от нас – тут тебе и все… А в Сереже –первом, втором, третьем – от кого? И о ком – «Пир во время чумы», например?). Но, опубликованная даже и сегодня, балаганная пьеса «Ванька Каин» являет собой новый, откровенно самостоятельный опыт балагана. Причем не на прямом современном материале. И любопытна своей символической широтой и сконцентрированностью проблем социальной психологии, негазетностью материала и взгляда. Когда литературная публицистика с либеральнейшим выражением пылающего всеми огнями и радугами свободы лица готовит мочало из слова «демократия», то мы, разумеется, аплодируем. Но мы ведь не только зрители- вот нам и не терпится спросить; на пользование сколькими авторами рассчитаны эти хорошие, ласковые понятия – на  ди-три или пятиумвираты гласности? Разве демократия – столь насущная в области духовной – это и есть самопародийные скоморошеские литературные «умвираты»? Если же литературе доступно понимание каинства и сальеристской вероломности всяких литератураумвиратов, то зачем в разгар трогательных статей о литературной демократии ( «по таланту и труду!») интерес к «народным жанрам» тут же сник? Сник, как только они стали символом времени? Не для того ли, чтобы вновь водрузить на трон и увенчать короной полупристойную предместную частушку – в качестве гениальной и едва ли не единственной и универсальной «народницы»? Не шире ли и не разнообразнее ли устная и устно-письменная народная словесность? Опыт В.Высоцкого и К.Скворцова показывает, что ни косной. Ни красной основой этой древней стихии мы толком еще не пользовались, не считая работ стилизаторских: вторичных, третичных, неубедительно ряженных «под»…

         На игры и большие маневры-игрища критики давно уже никто всерьез не смотрит. Но снобистское, наивное в своем высокомерии непризнания сатирического балагана самым заметным литератур фактом эпохи перестройки не может не напоминать нам и более существенных ее переодеваниях – с масками и без, с бутафорскими усами иль без оных… Ведь, чтобы хоть сегодня признать чисто художественные достижения и большие очистительные возможности сатирического балагана ( и песенного, и драматического), не требуется и рыцарственно-высоких представлений о литературной части! Но толика любви к таланту в литературном деле тут явно нужна! Почему? Потому, что не какой-то один жанр литературы – наша совесть и лицо наше, а вся литература, весь ее космос, включая наше знание о ней, реальное чувство ее… Получилось же, что если не со времени Ивана Грозного, то по крайнем мере с петровских лет мы, российская нация, — богоизбранная , почти что ангельская (разве что там всякие посторонние кулаки, помещики и капиталисты да отдельные подпевалы их, вроде А.С. Пушкина). И жизнь течет в русле очаровательной героической сказки – лишь с отдельными негодяями-стрелочниками. И литература тоже течет, как великая река, но с водометами вверх, а не с водопадами – потому что… как начальство сказало , так и будет с законами природы и общества!

         Все было – героика. А сатирические таланты и умы почему-то уклонялись и уклонялись вослед Гоголю, Щедрину и Лескову, не говоря уже о знаменитом Пруткове, и уходили, и уходили они куда-то «от жизни»… Куда? Как выяснилось, через все круги испытаний на прочность – к нам! Потому что они-то, оказывается, и не уходили, а другие к нам никогда и не приходили, — а было все мираж, грубый механический социальный гипноз с применением всяких недозволенностей!.. А они, при всей своей исключительной воспитанности, так никуда и не ушли, чтобы до начала перестройки напомнить нам о человеческой и гражданской совести и о пользе непошлого ума: он и глубочайше-народный и вечный, скорбный и смешной.

         Андрей Платонов начался у нас в печати с шестидесятых с гротесковой и феерической «Родины электричества». С поэмы героического сопротивления эпидемиям тупости «Алые паруса» посмертно совершает свое восхождение к народу чудесный философ Александр Гранин. А затем и многие другие … Вернулись не только чтобы пораскрыть премногие тайны в человеке и социальной психологии (снять с рукава или системы принципов свастику – этого ведь мало!), но и поставить вопрос: а где же он «уход» и «приход»?.. В индивидуальной манере, в сюжетах, в истории, в писательской склонности к мысли, к фантазиям, в таланте к художествам или в не всегда доброжелательном «наоборот»? В «наоборот» — плюшкински- недоверчивом, сальеристки-коварном и вероломном, в иезуитски пронырливом, но при этом унылобезжизненном, как пустыня Гоби? Везде и во всем, что самоочевидно талантливо и жизненно, это «наоборот» видит пародию на себя и соответственно ставит клеймо «ухода» (на А.Грина –так по сей день!). Либо все нелюбезгое пустынно-болотной натуре – и в А.Грине и В.высоцком – сводит к брякушкам и бирюлькам, дабы мыслить и другим неповадно было! Но рождественские сказки и подарки снисходительности уже мало кого из читателей  удовлетворяют.

         Ни рождественское  дозирование сказочной манеры и балагана, ни злодейски плоские трактовки таланта как явления негативного, а коренной правды о нас самих как прямого криминала – никому кроме наших Санта-Клаузов, не на пользу! И сами Клаусы должны быть выборными, чтобы не торчали из их руководящих мешков никакие слишком острые или тяжелые инструменты сапожного ремесла…

         «И вот нам остается танцевать на нитках упреков, окриков, аплодисментов, звучащих, как пощечины!.. да, да! Вы любите нас потягать за нервы и поводить, как псов на поводу. Сколь не трудись над словом дни и ночи, здесь каждый видит то, что видеть хочет»,- это в прологе –первый актер (конечно же, не о критике профессиональной – о зрителе это, а ведь как точно ! Захотели увидеть «несценичность» в «Борисе Годунове» и видели это, никому не видимое, ровно столько, сколько хотели). И это ремарка – тоже на «уход» от «Ваньки Каина» , а «приход»: там тоже —  волшебный инструмент видения и видений, и порицаний, и умонацеливаний , и свобод – не в руках народа, а в руках люмпен-временщиков и великих люмпенов сыска, там тоже – аппарат злодейского торможения и обыватель едины, причем безо всяких заданных схематических натяжек ( даром что по традиции в марионеточном театре можно бы и натянуть , и подогнать, как в михалковской басне). А как есть. Как есть – в самой плоти и духе человека-куклы и феерически живого государства кукол, в конечном счете уравнивающего всех – и богов, и героев, и мудрецов-краснобаев, и все комментирующие хоры народа и обывателя!     

         В жизни балаган всегда делился на дешевый, тот, что чаще всего происходит на священных трибунах, и на художественных, редко вдруг возникающий на сценах. Так что, прошу обратить внимание, даже Аристофаном балаган не был выдуман. А был замечен им в трогательном противоречии и взаимоединстве трибунного балагана и официальной героически-мистерийной трагедии и пародирующим эти плодотворные для смеха бездны демосу, коммосу. Комоссу, который, все еще почти сельский, в выходе из своих священных мистерий от классических  трагедий поотстал. Что, однако, не должно означать, будто смех нужен был (и нужен сейчас!) меньше плача. Цель искусства ведь не тоска от лжи, а радость от правды! По времени расцвета  художественный балаган (как и писано на роду у всякого демократически заметного художественного явления) от героической трагедии и эпоса сильно поотстал, но, как показала эпопея с В. Высоцким и частично с Б. Окуджавой, сказался жизненно насущным и цепким. Даром что к верхним людям нашей демократии – на телевидение – и в народ пока что можно пропихнуть балаган лишь самый дешевый, обильно публикуемый ы целом-то небезынтересными журналами.  

         Со времен золотого детства балагана права его сынов по трагедии превышали в гласности права первых лиц государства – и при тиранах, и при демократиях, ибо добывались талантом и благородной самостоятельностью взгляда – терять-то пролетариату, как известно, особо и нечего…

         Но ловко притворяющиеся революционерками скабрезность, пошлость, слабоумие и боязливость (а кто их запрещал-то?)  на целые эпохи норовят подменить собой классический балаган, мудрый и беззаветно храбрый! Вот оно где, цензорское плутовство-то!.. Что имеет балаган, кроме привилегий общаться на равных с царствующими особами и говорить им талантливые дерзости? Но вот как раз за дерзость ( и разум не по чину) неоседлый, полуформальный театр это ненавидим всегда был выскочками, временщиками, спешащими законсервироваться в кастах, не умеющими иначе удержать нетрудовые доходы, — ненавидим, как никто другой, и не так  гоним, как  не – впускаем! Некрасовский «Парадный подъезд»..

         Взять Театр на Таганке – он и авангардистки вольный, и блистательный репертуарной вознесенщиной, на обывателя нацеленным «Господином Максипотом» попадал обывателю в бровь, а зато летучий театр скоморошьих баллад В. Высоцкого – в глаз! Кого же вельможный тупица-обыватель больше ненавидит? А лукаво-чесночные и анчоусно -водочные пряности балаганных непотребств вряд ли стоит путать с революционно-неглупой сущностью великого балагана, иначе каждый второй из смертных сильно превосходил бы и демократичностью ( подзаборной0, и революционностью (салонно-кауферской) любого из отцов смеха. Отцом таланта не став! Мы ведь пожили и еще доживаем сказочное по размаху перевертышей время, когда раблезианские похвалы всем Гаргантюа понимаются буквально, однозначно – и не вздумай усомниться в  всепожирательства, беспардонного хапужества и непроглядного распада! Но разве не сам Гаргантюа был бесконечно долго «жизнелюбивым» символом целой нации?

         Любопытно, что этот  свободнейший из театров комедии – скоморошеский – чаще всего вырастает райским деревом из бульканья и пены депрессий.  Из времен, когда лики всего сущего искажаются до своего абсолютного антиподства и трагедии положения в чистом виде до зрителя уже не доходит. Но скоморошество своим грубым реализмом только пощекочи обывателя – и он готов уже просто взорваться от смеха при виде самого себя, как есть, — ставший беспредельным в малости, а ведь горы сдвигал! Он и вырастает из самого себя, —  голое дитя народное, — чтобы, богохульствуя и каясь , всенародно казнить себя, как в шутку, так и взаправду , попа в себе, и удивительно современного работника Балду (не на хозрасчете когда!). И сам же льет слезы у синего моря над ультрасовременной и вечной бабкой с разбитым корытом, которая хотя и была по-своему выдающимся хозяйственным и политическим  деятелем, натурой волевой и решительной, но какую-то, видеть, роковую оплошку допустила в самом принципе руководства – возможно, в этическом?

         Как видим, грубость-то балагана- условная, а неморализаторство –нравственное и почти всегда нравственно –правовое , даже когда сюжет чисто бытовой. Но задачи балагана всегда многоцелевые, он всегда рискует, подобно достигшей было вершин карьеры старухе у синего моря, — рискует низринуться в бездны! Он ходит почти всегда «самой бедны на краю», и не всякому автору, как, например, Чаплину, даже доводится постичь; чего достиг? Или Киплингу: какая мелкота еще при жизни занимает твое место? Или Высоцкому: какие сонмы полувековых ему «помогали»? И готовы продолжать свою небесплодную деятельность на поприще «помощи»? 

         Словом, да здравствует жизнь – она-то и есть плутовской балаган, в котором мы ценим   гротесковую правду, ценим не застой, а быстрое действие с надеждой на будущее. Снявши голову, по волосам не плачут: лишь на таком условии по законам балагана возможно воссоединение корпуса и с головой, и сердцем и пр. Если же высокохудожественного балагана ни на сцену, ни в критическую анализаторскую мы не допустим, то уделом нашим будет нравственное опрощение, никаким иным народом не свойственное; британцы – в обрядовом порядке сжигают чучело Гая Фрнса, поджигателя парламента, а у нас ( это, видимо, чтобы — всегда впереди?) веселые люди разводят по Арбату в известном ящики бедолагу актера, одетого и загримированного под «солнце русской поэзии». Народ безмолвствует. Срабатывает ставший каламбуром «закон» Торичелли: природа не терпит пустоты. Но не боимся ее только мы. Потому что ничего не боимся, кроме классиков… И конечно же Чаплинского театра, потому что –демократичный, а у нас-то уже чуть ли не сам социализм в действии! Но покуда это действие, хотя бы в зрелищах, не обретет человеческого лица и души, то лучше и справедливее будет говорить о временах самых ветхозаветных, когда на алтарь возлагали дитя первородное, самое одаренное…

         «Теркина на том свете» — первую ласточку оттепели! – поэму, абсолютно согласную со всеми законами балагана, тоже ведь двинули не на сцену, а сунули куда-то на алтарь все те же эксцентрики нашего балагана жизни – и всегда на канате, и всегда вниз головой , и всегда с пальмовой кадкой первенства в руках! Пальма, конечно же , в таком положении – давно сушеная, но все равно виртуозное и цепкое удержание сушеной ц    пальмы с кадкой – это тоже не пустяк!..

         Впрочем, самое главное то, что мы все – за правду жизни, а уж как она у кого выглядит – это третье дело: Высоцкий не поправит, так кто-нибудь другой, подбирающий взрывчатку смеха, падающую из пальмовой кадки… дело не в пальме, не в лавровом листе за 20 коп. и выше, а в округлом по образу мироздания и круговом, панорамном движении и структуре всякого «законного», малого или большого, балагана, запечатленного (чтобы не думали мы себя первыми шутами) еще классическими греками на вазах.

         Но условно-зрелищная скоморошеская баллада В.Высоцкого ( с его неправоверным раблезианством, с очень своим, сочувственным, насмешливым и честным взглядомв упор) – эту диковину нового балагана вынесла на всенародную трибуну доступная всякому гражданину гитара и западная известность – тоже. Эти два архимедовых рычага гласности и заставили вчерашних срочно стать как бы сегодняшними, и вроде бы вдруг увидеть в этой игровой балладе и талант, и правила (намного больше правил, чем у заурядности!), и глубокий, непритворный патриотизм, и многие черты, пародийному сатирическому балагану даже не свойственные… А как же прочим балаганщикам – поэтам и драматургам? Если драма есть, а «запада» нет? Тому на Руси в эпоху гласности трудно – в смысле толики гласности, а у кого еще живого, есть «Запад», тому легко! Но обратимся к Востоку. Благо что здравый смысл и небезотрадный взгляд на комедию и трагедию бытия – ничья не монополия, в отличие от гласности и от сушеной пальмы первенства.      

         В развитых обществах круговой порукой – ручательств, взаимообольщений, взаимоловушек, взаимонеудовольствий, проявлений и дикого эгоизма и необъяснимого альтруизма – это круговой порукой связаны все: и самые красочные, ведущие головорезы разных кругов, и великие святые и новорожденные ангелы. И диалектику этого положения с помощью главных святил системы недурно схватывает театр народной комедии, уличный самодеятельный, и идущий от него театр абсурда, являющие собой не детский классический треугольник, а волшебный многогранник-алмаз, направленный на лица и души! Но вот величаво сахарные плоскости литературы и театра дрогнули, и в миг покоробились, и бездымно сгорели перед лицом вышедшего из подвала народной жизни гротеска об экономическом и политическом бандитизме круговой поруки – в лицах, чудовищно нам всех знакомых! Демонстрация фильмов Чаплина, полузапрещенного повсюду, спектакли греческого классического театра по «Облакам», «Лягушкам», «Птицам» Аристофана, «Персам» Эсхила, фильма «О, счастливчик!» — все это послужило причиной для реабилитации народной драмы в народном государстве (где хочешь не хочешь – все делает сам народ – для себя прежде всего!)

         Но бегло названное – все великий Запад, а что же скромный родной Восток?

         Здесь народ, с клешнями целой армии полувековых на шее, выпустил в свет – родного ведь! – «Ваньку Каина» только сегодня, явно нацеливших его глухо замолчать, потому что в сюжете этой славной скоморошины К.Скворцова прямой уход от современности нашего блистательного застоя в менее блистательный, в менее развитой, в менее развращенный и менее передовой – елизаветинский застой! Но вопрос о вечном передовизме демагогии очень сложен. Всякий политический и художественный авантюризм часто повторяет зады не то что елизаветинских, а самых пещерных эпох, притворяясь    Адамом и Евой, первыми узревшими и вкусившими яблочный компот. Но компот был всегда, варился для народа он и в голодуху, обожал его и «отец народов», а вот взгляд в корень – с этим уже посложнее, чем с демагогией полухудожественной и полувековой…

         Итак, в скоморошьей драме «Ванька Каин» привлекает не сама тема «из грязи в князи», а «восточная» нерасхожесть, непроторенность взгляда, без вязкости витийства, и не растеренность его в просторе народном, а художественная точность – в ключе русских хоровых действ, русского балагана. Сильно ругаемая в последнее время доморощенность, то есть естественная оригинальность, тех или иных наших классиков или невторичных наших современников не должна смущать нас, потому что в русской жизни балагана всегда было больше . чем на сцене. А где пьют, там и бьют: вчера – ветвистая пшеница и сухая пальма первенства в руках, имя славное, а завтра – «чахотка и Сибирь» и железная формула: «истина восторжествует». Истина в балагане критики все торжествует и торжествует. Но зачем «рощенными дома» старались побить «книжных»? Старались побить Восток Западом, как если бы мир художеств и художников, да и все мироздание, были только плоскостью, а таланты как бы полностью взаимоотрицали друг друга. В таком взгляде не очень трудно заметить не только недоброжательство , но и сознательное шарлатанство . Передовое, но – шарлатанство. Ведь не от высокого понятия о чести и критике, в литературе в целом у нас разновидностей скоморошества хоть отбавляй, а остросатирический, настоящий гротесковый театр, похожий на народный театр, есть только в кино и в самой критике. Кстати, никаких аналитических правил вовсе не признающей…Совсем как в эпиграфе, с солидной дозой лукавства предваряющем пролог в «Ваньке Каине».

         «Никаких правил для сочинений наши предки не знали, но и о том едва ли думали, что оные есть или быть могут». М .Ломоносов.

         Знали, конечно же, тем более что силу фатума имеющий закон круговой поруки, породившей саму спиральную цикличность, непрерывность трагедии, наглядно выраженный в консервативной, но глубоко человеческой, сострадательной функции хора к актерствующим ( закон – все-таки внутри хора, а не в космических независимостях от него), интуитивно известен любому пастуху и земледельцу классически органично развивающихся народов. Но с момента, когда ничтожество назовет землю шариком, теряется видение и шарообразности мироздания и ( то величавое, то бесстыдно кривляющееся) кругообразного движения – хора народа и разнонародных хоров! И хвала авторам и режиссерам, которые эту живую органическую общность сущего возвращают на сцену. Так что традиционная для русской литературы свежесть, оригинальность взглядов происходят вовсе не из пренебрежения к вечным образцам и «стандартам» , как нередко выражаются инженеры эстетики, но больше это происходит из нестандартности самой народной жизни, самой истории, до сего дня во многом полупатриархальной, аристофановски-хоровой!

         Тут классической простотой, классическими схемами, классической пушкинской ясностью ( «западностью»), основанной на образцах, не обошелся – скажем, в «маленьких трагедиях» и в «Борисе Годунове» — и сам Пушкин: там чрезвычайно все родственно многослойным хоровым действием русской жизни (не имеющим недостатка в бесчисленных балаганных переодеваниях) и силу фатума имеющее (где-нибудь в одной точке кругов) нарушение нравственного закона…То есть действуют там не законы топорной инженерии, а законы хоровых симфоний, более согласные с душой человеческой и общественной, нежели законы шестеренок мотора: как, дескать, рассчитал, так тебе и будет!.. Вот и величайший деспот рассчитал, что России лучше будет жить на Колыме, а она как-то постепенно возвращается на свое место.

         Так же закономерно на сцену возвращается балаган, уже много карнавальных и трагических кругов сделавший в самой жизни, захватывающий не предвиденностью, не распланированностью по манию (произволу) творца, а как в жизни! Ведь наложение прусско-византийской идеологии на исключительное и многоликое своеобразие природной и государственной жизни анархически-вольной империи породило и характеры диковинные, в коих все – с размахом: героизм- с размахом, скопидомство – так уж до полного абсурда, транжирство – так уж до положения риз, разбойное обывательство и воровство, так уж до восхождения в верховные сыщики…Вот откуда вовсе не выдуманные, неповторимые характеры русской литературы и защита ею своих прав на суверенное видение круговой сцены жизни, а вовсе не из прихотей писательской гордыни или ложного смирения! А свобода фантазии – чтобы хоть чуточку проявить закрученность и мощь факта. Если у Маяковского «гвоздь в сапоге кошмарней, чем фантазия у Гете», то это не автопортретирование, а ужас перед невоплотимостью фантасмагорий самой жизни, особенно если без гротеска, через треугольник – без балаганной буффонады…

         Если же говорить о национальной Великом Обывателе, то тысячи раз уловленный сценой, он тут же переоблачается; подобно Безначальному – имеет тысячу имен, и попробуй назови его точно – чтобы навечно…Однако такую смелую попытку ( смелую, потому как – не поощряется) в самом расцвете великолепной депрессии сделал поэт Константин Скворцов. И все это я пишу для читавших его.

        Ваньку Каина, гениального вора-сыщика, до жути реального героя, он как бы вдруг всего увидел в мире, добалаганенном до сложнейшей простоты, ветхозаветно- естественном и до одури жестко зарационализированном! В не та шутку затеатрализованном елизаветинском застое, где марионеточный театр народных игрищ, чудесно переплетаясь с «французским», достигает невероятной истинности самой жизненной клоунады великих коррупций и расточительств.  Когда и человек, и государство бесшабашно-весело становятся с ног на голову, а понятия добра и зла хотя и не выходят из употребления, но путем несложных шулерств меняются местами и масками, как и сами персонажи… Вот почему балаган и работает в качестве перестройки рассудка – смехом, и без зрелищного явления кульбитов демагогии эта перестройка просто недостижима!…

         Тут люди и куклы, маски и лица переходят друг в друга не по произволу автора, а как бы по законам назойливо-круговых музыкальных сновидений, и поэзия такого театра ( в отличие от обывательски-басенного) – неисчерпаема.