Автор: Новелла Матвеева
Бывают темы, которые ни охватить, ни исчерпать, ни освоить никогда невозможно, но иллюзию такой возможности и чувство морального права на тему (…«и вы, мундиры голубые, и ты, послушный им народ!..»), и чувство права интеллектуального, дипломами отнюдь не определяемого, но мощного, вплоть до мгновенного ощущения темы – маленькой, а себя – большим – это художнику совершенно необходимо, чтобы проникнуть и проникнуться, но не увязнуть, не раствориться, не потерять себя, свое лицо.
У всякого поэта своя любимая тема, своя звезда, свое неповторимое «я», и у К. Скворцова – это Россия из себя и сам – из России, весь из нее – страны не монументально-картинной, а страны трагически-незнаемой, где все вглубь и вширь надо решительно открывать заново, пусть даже «самой бездны на краю»… И эта Россия – уже не литература, а та самая шапка Мономаха, которая тяжела. Читать незалитературенную Россию, да еще и в жанре картинной поэтической драмы, мы давно отвыкли. Неподражительная драматургия,– вот парадокс-то! – кажется нам не иначе как провинциаль-щиной, дедовщиной, крутой реакцией на жизнь, а не самой жизнью. Стихами ведь написаны драмы. Между тем как все хорошие люди пишут Россию ругательной прозой… Да и вообще читать все значительное в художестве – это всегда внове, всегда ново и всегда обременительно для ума и сердца читателя, потому что тут и думать нам надо, и чувствовать, и жить, а не притворяться проницательно-передовыми, схватывающими и саму суть вещей, и все грани охватывающими задолго до прочтения! Словом, читательское дело тут не из легких – взглянуть на вещи не сверху, а изнутри, подражая не кому-нибудь, а самим российским классикам, славным именно самобытностью (благодаря широте взгляда!), а потому и миру ставшим известными. Но читать своими глазами, мыслить, чувствовать и жить, а не притворяться – (особенно – последнее!) – это для нас просто невыносимо тяжко после затяжного абсолютного передовизма нашего писательства и читательства, рано окостеневшего в оценочных штампах передовизма, когда в последних опять очутилась реальная классика! Она коим-то образом превратилась у нас не в звезду, а просто в богатейшую обругивательными возможностями тему…
Трудно драмы К. Скворцова читать еще и потому, что пусть и вослед классикам, но открывает он нам очень свою Россию, как М. Цветаева – своего Пушкина и своего Пугачева, С. Есенин – своего Пугачева и свою Русь – от своего могучего лирического начала, от славянского начала! Которое столь же замечательно, как древнеиндийское и любое, но – свое!.. Читать эту свою Россию К. Скворцова трудно не только ради глубокой запрятанности от нас реальной истории, но главным образом потому, что она у него – вот чудо-то! – не левая и не правая, и не по-московски или по-питерски центральная. И, увы, нам,– не совсем-таки лермонтовская, хотя любится им не книжною любовью, а той самой, которая – «странная» – своя… Это, когда своего ничего у нас давно уже ничего не осталось, а только все – взаимное, заемное, коммунальное, полузаконно присвоенное на время! (Не считая, конечно, самых мощных наших сегодняшних эпиков, упорно не теряющих в своей душе свою Россию, сохранивших ее и для нас…) Именно сокровенность этой своей России, многомерность ее, трудность ее постижения в великой славе ее и позоре, приоткрывающаяся нам в щелку камеры-обскуры скоморошьих представле-ний «Ванька Каин» – до жути вещественна, драматически притягательна, многосферна: вроде бы и постиг, и ухватил самого злого демона ее во всех сферах, но тайна его, тайна маленьких и исполинских актеров России – она сама – в ее глубокой тайне от нас – так и осталась… Так что трудность тут притягательная, не дающая от себя оторваться – трудность, преследующая душу читателя, как и любая слишком большая тайна, не изобретенная лукавым умом краснобая, а глубокая, опять же – своя! Не из океана дифирамбических философски-социологических мистификаций и лукавых похвал, из которых вольно или невольно следует, что Иван – безнадежный лентяй, разиня, дурак и чудовище разврата, а Россия, если и считать ее когда-либо бывшей, то лишь ради того, чтобы породить звезды тысячекрат крупней и светлей ее постдостоевских и посттолстовских метафизических осмыслителей ее, которые хором провозглашают: если и была она, несуразная со своим сыном-дурачком, то уж теперячи – баста!… Гений отвлеченного мышления истории России – в ее поэзии и в драме чудесным, непостижимым образом перемешав ради вящей неправды сказки об Иванушке с пушкинской сказкой «О рыбаке и золотой рыбке», брякнул Иванушку к разбитому корыту. В то время, как с корыта он не начинал, корытом кончать не собирался, но чуждый и корыта, и корысти ради корысти, пристанищем и Отечеством своим считает не столько берег синя моря, сколько всю свою большую Россию, даже бывая порой преступно беспечен и легкомыслен… Художественная не в меру философия, оболгав Ивана, лишила его всякой тайны, в том числе тайны успехов и поражений, предложила нам смесь откровений о феномене Отечества со своими видениями серой безнадеги – некой ничейной, безличной, праздно-глумящейся над своим ничтожеством и бедностью, злой бабы-великанши России – повторяю – ничейной и глупой: бери – не хочу!…
И, когда такой взгляд, хотя и из серебряного века, но кривоглазый и мутный, ослепленный недоуменной свирепостью – (бери – не хочу – не дается, чтой-то!) – нисколечко не обласкиваемой солнышком надежды, стонущей под Сталиным и Брежневым несчастной страны, когда взгляд этот рос и накапливался, как снежная лавина на горах несчастной эмиграции внешней и внутренней, о пугающе неясном феномене России и неприкаянно-диком народе ее, и, когда взгляд такой мутной своей и яростной лавиной разом хлынул и задавил горделиво-застойное ленивое сознание широкого интеллигента-обывателя, то интеллигент-обыватель воспрянул – вот оно, искомое: Россия и народ ее дурны и недостойны существования, а я – даже и не человек, а абсолют, ибо это я создаю абсолютов, и вместе с абсолютами прожектирую лабиринты и затачиваю туда и Россию, и народ ее, как того же Минотавра, а посему народ и Россия смертны, а я даже и физически бессмертен… И когда гордыня такая задавила сознание неподготовленного к реальному восприятию реальности и одичалого в застойных играх обывателя и стала заменой правде, то тут и подумаешь: а можно ли читать драмы Скворцова ближе к тому, как они есть, Россию Скворцова – ближе к тому, как она есть и вообще вправе ли художник иметь свою лирическую Россию? Чем все это кончится – ведь не суть важно, как назовут? А важнее, какие меры тут же употребят неисправимые абсолюты, в высях своих чуждые обычных человеческих понятий о добре и зле, правде – неправде, коли и так все ясно, что и Россия, и народ ее – недостойны и все тут! Поэтому, прежде всего – осторожность, робость и по мере возможности – невнятность суждений! Но какую-то картину, возникающую в ходе знакомства с вращающимся сферами пьес этого небанального автора рассказать другому, тоже – заинтересованному в обновлении ума и сердца читателю просто всенепременно необходимо!.. Причем, взяв всю ответственность и за разворот картины, и за крамольные суждения – только на себя, на свою человеческую ограниченность, узость интересов, свойственную смертным-неабсолютам пристрастность, избирательность, мелочность волнений и все прочее, присущее человеку, в отличие от целых армий абсолютов сегодняшнего безумного в своей красоте дня!
До одури самовлюбленный Великий люмпен всех сословий и рангов – герой этого безумного в своей красоте и роскоши сквернословия дня, а у К. Скворцова в драмах эпических и лирических этот Абсолют – сторукий и тысячеликий, и дико почкующийся и ежеминутно новый – тоже всегда основной персонаж, так сказать, достойный предтеча нынешнего Великого люмпен-обывателя, волшебника-популиста, склонного считать себя с одного боку – насквозь непогрешимым (попробуй ему возрази!), с другого боку – насквозь интеллигентом-демократом, а с третьего – тем самым крестьянином-бедняком, который «лишь один владеть землей имеет право, а паразиты никогда!..» А с фасаду этот Великий всесословный люмпен-обыватель как бы и есть сам народ, сам себя от своего же имени шельмующий, но… не настолько простодушно, чтобы хоть на миг стать на один уровень с шельмуемым народом и равным по величине с изобретательнейше шельмуемой страной!.. Так что не только известный уровень мастерства определил энергичный дух поэтической драматургии нашего современника, но прежде всего, бывшего всегда в природе самой России – ее замечательные и незамечательные личности – архитипы и прототипы сегодняшней митинговой страны, взятые, к счастью, не из литературы, пусть даже хорошей: да откроет каждый свое в России!.. своей России!..
В своей драматической и трагифарсовой России, и в драматически-легендарных окраинах ее,– на это просто нельзя не обратить внимания, хотя и не обратят! – интеллигенция – тоже своя, не номинальная, не сословная! Она даже так не величает себя, не думает, что всю ее разом можно усадить на престол, отдать ей всю казну и припасы и все людские жизни (ради ее каких-нибудь метафизических, глубоко скрытых даже от самого Создателя и совершенно непостижимых добродетелей), не просто человечески чувствует, мыслит, граждански-совестливо, активно действует, не боясь суда толпы, суда монарха и пр. властей предержащих, ибо для нее есть и некий высший суд, невидимый, но предельно справедливый. Откуда она взялась такая странная (явно почти и не виданная еще), если не считать очарованных людей Лескова – слышу ха-ха! – интеллигенция, которой и слово-то это греческое, может, неведомо?.. Из темных и неправдоподобно мирных недр своих, из вечно беспокойных, полусвободных порубежий своих – в общем-то, довольно светлая страна Иллариона – бесконечно извергает и притягивает к красным столам своим на широкообозримые миру подмостки разнородный и разночинный, то бесчин-ствующий, и люмпенствующий, то вдруг спохватывающийся – «не Москва ль за нами?» – люд, сословия и классы, работающие за не чин и за славу или за хлеб. И вот в чем чудо: все из них сверху и донизу, а также наоборот – выделяют из среды своей разумнодеятельные, приглядные личности – интеллигенцию на все вообразимые этажи общественного здания и – граждански равнодушный, разноэтажный пассив, жадный до дармовой казны, великий люмпенат, который вовсе не последняя, хотя и фальшивая скрипка в ладно и мощно, и возмутительно-дурно работающем могучем оркестре! Но думает-то он – люмпенат – себя никак не меньше, чем дирижером и корифеем большой орхестры и первопри¬чиной вселенных! Не говоря уже о том, что – первейшим и единственнейшим и наследственнейшим интеллигентом: по расчету ведь у него все делается, головой пробивает стену – так как же не интеллигент?! (См. все ипостаси и вглядись в необъятность Ваньки Каина в одноименных скоморошьих представлениях – это при всем ничтожестве знаменитого корифея вертепов, улицы, дворца – XVIII в.). Собственно, ограниченность и безграничность либо человека, либо Ваньки Каина в живой душе каждого деятельного россиянина – это сугубо личный принцип драматургического портретирования К. Скворцова. И поскольку во всем он следует своему, не утвержденному ни одним сегодняшним пилатом мироведению, да и сопротивлению этой безоглядной своебытности очевидно, то говорить о ней надо подробно. В том числе коснуться жанрового развития и обусловленного самой небедностью истории и быта страны жанрового богатства драматического поэта – от древних легенд до водевилей, уличных фарсов, светской комедии и трагедийных циклов эпической широты, настолько же далеких казенной и рассчитанной на скоропостижный успех литературщины, насколько велико удалено плодоносное дикорастущее где-нибудь в Уссурийских дебрях древо от куста, видного всему московскому и прибылому люду, что растет на Пушкинской площади или перед Большим театром. Тем паче, что никакой такой услады покоя от шишек, летящих прямо на голову от древа творчества этого автора читатель и зритель может вовсе и не вкусить: все зависит от готовности к пляскам уклонений и предвидений мига созревания отдельных шишек, благо что присмотреться к каким-то характерным закономерностям есть возможность и приглашение прибли-зиться тоже есть – всем! Особенно же – думающим себя солью земли и единственной отрадой России!.. Но так как соли земной и единственной отрады России много (таковыми чувствуем себя все мы!), а человечески крупно и самостоятельно мыслящих художников всегда дефицит, то особенно тяжко достается от громопада шишек – от щедрот глубоко доброжела-тельной сценической изобразительности Скворцова именно соли земной и единственной отраде громко заявляющимся сословиям, догадываю¬щимся во все времена, где собака зарыта, где она – правда непростая, но спешащим всегда и все так ловко скомкать и свалить то на какого-либо, вылепленного нами же чудовищного истукана, то на само чрево России, как если бы мы, добродетельные и красивые, вываливались оттуда к пиршественному столу вместе с готовыми, ею – Расеей – приготовленными чудовищами несвобо-ды, тьмы и разврата, глотающими живьем нас – соль, т. е. и единственную отраду, как тот самый Кронос невинных и прелестных младенцев своих, пупсиков – боженят этаких!.. Поэтому, пусть мы и в меньшем долгу перед К. Скворцовым, чем французское Просвещение перед Мольером, а все же склонность нашу и великий талант неправдивости – просто сказочной! – он в радости сердца своего, вдохновенно-доброжелательно и благосклонно изобразил! А эта статья о нем – скромная попытка перевести какие-то жизнерадостные социально-психологические открытия его на язык уличной прозы сего дня, когда не то что люди – сами гигантские творения людей заворочались и задвигались с места на место, сообразив, что устраиваться надо сообразно характеру времени и места, и реальных возможностей, а не на смех остаточным курам разграбленной и ошельмованной земли… Так что люмпенизи-рованные волею судеб разночиновные сословия (от тюремного десятника и до командира-администратора атомного ядра), склонные считать исключительно только себя интеллигентами, да и вообще представителями рода человеческого, должны быть благодарны драматургу за внимание, и чуткость, и корректность, но не должны обольщаться – не они центр художественной империи и мира К. Скворцова – они там постольку, поскольку из песни слова не выкинешь. А реальный герой и великая тайна – это Россия и ее многоликий народ, в буквальном смысле порождающий свою интеллигенцию на протяжении всех веков и в конечном-то смысле, стремящийся уразуметь – что же главнее для интеллигенции? Глумление над своим родителем или хотя бы некоторая забота о его крестьянском и рабочем инструментарии, чтобы к началу третьего тысячелетия имел он в своем распоряжении самый передовой в мире лемех и самую передовую лопату?.. Но частица Бога (читай – человека) есть в каждой сценической душе внимательного к человеческому психовольеру драматурга, цель которого не красивость и правдоподобие, а предельное напряжение в борьбе неоднозначных характеров и красота эпического размаха даже в драмах – «под» излюбленный чувствительно бюргерской публикой клубочек из заемно-романтических страстей и бурь сердечных, и поначалу граждански-метафизи-ческих, а потом опять оказывается – обманул, обвел вокруг пальца – тут не фарс, а сама трагедия, тут в железах деспотии будущие «Бедные люди» – очень бедные, но люди! (См. драматическую легенду «Бестужев-Марлинский»). Ведь мифотворчество и мистификация художника – это нечто совершенно противоположное подобным же приемам веселой прессы, тоже, и даже больше, полагающей себя художником жизни, нежели мирные и вдумчивые поэты. По обильному и вольному пользованию фольклором преимущественно площадным и предметным, фельетонная пресса и др. жанры скорого реагирования давно думают себя сильно превзошедшими по силе воздействия на читателя и Гоголя, и Диккенса, и Свифта и, тем паче, какого-то там Аристофана, и надо воздать должное такому востроглазию, быстроте и коммунальной солидарности, нерасторжимому братству с площадью, с тюрьмой, с разносословными вертепами, не от хорошей жизни плодящими свои, порой весьма недурные анекдотцы и весьма скверные мифы дня, направленные на какое-нибудь одно конкретное беззащитное лицо, на одну какую-нибудь социальную или этническую группку. Но совсем другое дело – классика литературы, традиций которой держится и К. Скворцов, вещество иронии и сарказма, правда тоже не больно экономящий на будущие светлые времена, но… притчи, предания, мифы, легенды, сказы и весь фольк-лорный арсенал со всеми его нескудными запасами приемов он использует – старинные, вплоть до ветхозаветных, заранее символические, создающие мощную духовную ауру даже вокруг стонов, проклятий и жалоб и скрежетов зубовных искусных буйнодействующих людей его психологи-чески проблемных драм. Драматический поэт, убежденный в том, что у каждого отдельного человека есть душа, причем – своя, у каждой страны есть душа, причем – своя, у каждого народа – своя – притом вовсе не такая, как о ней до него сказано,– это для читателя, не все и не до конца познавшего – находка, по сути дела, сенсационная! Ведь и Россия у него своя, лирическая, она и в мифах своих сугубо реальная, предметная, а не просто метафизически терпеливая,– страна буйных взлетов духа и оснований хозяйства своего. А уж если страна падений, то таких глубоких, откуда взлет неизбежен, именно в силу болевых крайностей силы удара! Вот откуда и романтизм русский, а вовсе не потому, что он дьявольски эффектен, обеспечен, наивен и «оторван».
В том и дело, что романтизм – суть! Крупность и незаемный патриотизм – вот что пугает неблагожелателей этой методы: ведь прозрения только от нее. И очевидность необходимости реформ,– от нее – от методы. А это куда трудней, чем ура и пах-пах в брата Авеля… Да и вообще гуманизация напряженного общества – первейшее дело искусства, а бизнес – это лишь дело третье… Русский писатель может происходить из какого угодно сословия, но он почти всегда идеалист и романтик, не довольствующийся Россией Дворянского или Лакейского собрания, но ищущий Россию большую и неохватную, настоящую – из непритворно и вечно возмущенных народных глубин, которые (как уж тут не крути!) вполне законно считают себя как источниками благоденствия и здоровья красных столов империи, так и вечными Везувиями, на которых зиждятся и беспечно танцуют все беспечные Собрания и Думы, и Соборы. Так и лучшие драматические работы К. Скворцова – ищите в них, что вам хотелось бы отыскать и обрящете! – но они резко отличны от сильно запоздалых журналистских пророчеств в духе Иеремии, Лукиана и Вольтера. От публицистических констатаций, звучащих с небесных высот театрализованных трибун, драмы Скворцова, особенно же исторические, отличны своим звучанием предостережений из бездны, из «пира во время чумы» Великого застоя, одураченной идеей своего мессианства, волшебной в своей детской наивности могучей империи. Не потому ли «Курчатов», «Ванька Каин», дилогия «Смутное время», «Бестужев-Марлинский» и др. художественно и философски новаторские драмы с появлением своим в печати замедлили кощунственно.
Не то что драматические легенды, к которым и у автора, и у широкой читательской публики отношение может ничуть не совпадать с высказанными в этой статье далее: они суть самое необходимое просторное Дикое поле для наблюдения столкновений характеров самых общих, наметочных и уловления коллизий психологических, социальных, исторически корневых, ненарочито наивно-упрощенных, в чем-то идеальных – как статуи греческих богинь, а в остальном – это любовные романы, самые рыцарские и волшебные, но с немалой, надо отметить, правдой чувства и адресованные явно юношеству, жаждущему себя увидеть хотя бы на туманной заре не согбенными под тяжестью котлов с борщами и ботвиньями двухтысячелетней культуры, которые волокут они друг другу с площади на площадь, как тот самый Сизиф, а за что?
Есть много старых и новых литературных школ и направлений в мире, к окаменелым кроссвордам коих можно бы без труда притянуть и пригвоздить любое подвижное творчество (так сказать, беспокойную чайку его драмати-ческой поэзии!), но так как все это в движении, и каждая последующая работа отличается от предшествующей или даже одновременно, как небо от земли, то не затемняющими самой сути и направления этого автора можно считать наверное только два безусловных: безнадежный романтик – даже в самых наиреалистичнейших работах – и убежденный, язвительный народник комедийно-просветительского направления… И все это для него крайне невыгодно, так как журнально-академический тип, задающий тон литературно-общественному мнению и вкусу, у нас ни Лескова, ни Гоголя, ни Стерна, ни Теккерея, ни Диккенса, ни О’Генри, ни даже безобидного Гриммельсгаузена не любит, а Аристофана и подавно считает не выше какого-нибудь самодельного рокера, да и вообще этот тип слишком суров, мелочно-придирчив, не в меру серьезен и не смехохотлив, особенно же, если в качестве мидлкласса в сатиру угодит сам… И если в драматических легендах Скворцова мы можем узнать себя только отроками и юношами, то в сатирических драмах, можно сказать, зрелыми, окончательными и в чем-то даже совершенными «в своем роде» и круглыми! А это ведь перенести не всякий в силах, особенно же – достигший полного совершенства и окончательного развития души и ума! Сатира ведь должна быть какой? – учили нас те же самые, но теперь о всем импортном – учителя жизни: жизнеутверждающей должна быть сатира и чтобы налицо все свершения и вся красота человека, и вся рабочесть рабочего и вся интелли¬гентность интеллигента, и вся буржуазность буржуа, и вся вороватость вора, и вся идейность идеолога… Но драматург пошел куда дальше суровых этих предписаний, по пути еще более суровому и требовательному: он и небывалую красоту, и все свершения наши прозрел… еще в прошлом, и позапрошлом веке, и во времена добиблейские, и на сцену вывел человека – сразу же: незаурядного враля-идеолога, интеллигентнейшего и вороватейшего ворюгу и душегуба и деревяннейшего деревенщину и пустоболтливейшего громозвучного критика-обывателя, улавливающего в свои ноздри кайфы всех ветров, чем бы для народа они не пахли. Т. е. как было, как и теперь есть – все в человеке, да и притом – в том же! А этакое открытие – заметившим его! – никак импонировать не может ввиду древнейшей склонности людей делить род свой на чистых и нечистых, дабы иметь возможность числить себя в исключитель-но чистых, а такое простить очень и очень трудно! Но будем стараться, не теряя надежды на то, что всякое усилие публикою с той или иной мощью вознаграждается! Ибо все в ней самой – и политические системы, и неправедные суды, и ее собственное будущее! …Не унизил, а возвысил он нас, он нас возвел в творцы нашей гомерически могучей и аристофановски несуразной и потешной и эсхиловски трагической экзистенции, в отцы разных Сальери он нас непринужденно переместил, поэтому продолжим неторопли-вое наблюдение за шалостями его неоднозначной и равно доброжелательной ко всем смертным, довольно энергичной Музы, выступающей в платьях скромной отечественной прости¬тутки. Именно непринужденность и внешняя непритенциозность, и тяготение к материям повседневным, духовно-иерархически – как бы не высоким, к характерам – чиновной и родовой иерархии как бы и не ведающим (например, перед лицом Бога); к деяньям нижайшим и непостижимо высоким на социальном днейшем дне жизни, а также нежно презрительное отношение к парикмахерской светскости и лакейскому снобизму и братский порыв к единению со всем страждущим от непонимания и незнания самого себя человечеством – традиционно заставляет российского писателя не столько строго расчетливо рассказывать воображаемой аудитории да показывать ей невообразимый театр жизни да напускать туда гофманиану, сколько стремление ввести в мир толику ясности и справедливости, вести хаотические монологи с самим собой (с тысячами диковинных голосов в себе!), отчего сноб потом спрашивает: а с кем это он тут разговаривает, эта простота мирская? И конечно же, сноб всех под метелку русских классиков находит сатанински-противоречивыми, по незлопамятности своей забывая, что до обретения полного личного совершен-ства он сам тоже был в разных ситуациях разным (очень многим!), самому себе вроде бы ничем и не соответствующим… Дабы избежать ритуальных заклятий о противоречи-вости, о недостижении и пр., заметить надо, что отважная Муза К. Скворцова,– таков, наверное путь всякого самостоятельного писателя,– не в рубашке родилась! Как бы о том ни думал сам автор и его даже очень добросовестные критики…
Чего нет, например, в драматической легенде «Белое дерево»? Да все есть. И поэтический дар – в том же числе. Сюжет – и впрямь захватывающий, впечатляющий, весь – из символов и пророчеств, да еще куда? – в наш, пронизанный серными парами и видениями огненных всполохов день! Некий легендарный уральский народ – «чудь» – не уразумел как надо суть пророчеств, затабуировал белую деву, сам себя захоронил, сгинул из истории аки обры, осталась легенда! Но осталась ли драма, коли тут все по авангардной методе – от не имущего достаточной реалистической конкретности, от запредельно-романтической сложности и метафизики – к простому? К целебной идее борьбы? Когда нет уже той чуди? Написано-то байронически-увлекательно и даже убедительно и не без ощущения достоверности в верованиях природных самоизолированных наивных этносов, но есть много кровавых жертв (против прогресса, когда в жизни оно – наоборот!) И вот – есть бесследная почти, страшная погибель и драматическая о ней легенда, но весь ужас в том, что при всех (афористичных даже!) суждениях приятных и менее симпатичных персонажей эпопеи, получаем мы все же печальную и назидательную лирическую повесть погибели чудей, а не трагедию будущего мастера переплетения всех сценических жанров. Если не считать, конечно, остроты интриги, крупной проблемности и невздорности характеров – покуда что – самых обобщенных!.. Привлекает, конечно же, и то обстоятельство, что не поверил поэт науке или, точнее сказать, капризному, как ветер мая, слову науки о якобы личностном неосознании себя человеком орды, об абсолютной безличности его… Ведь если недосуг хоть раз в жизни выехать за пределы индустриального общества, выдь во двор и взгляни на скромную полудикую кошачью популяцию и обнаружишь, что личностей свободных духовно и сознающих себя свободными духовно и независимых от еды в своих суждениях о «царе природы», о более или менее гуманных природных конституциях, о самоотверженности и героизме, как непременном условии божественной даже на задворках мира экзистенции – там много. И имеют они гораздо более четкое, и гуманное, и объемное представление, чем многие наши славяне академии Балнибарди, способные разве либо на изображение смертоубийств малых и больших, если те покажутся им маленькими, групп. Это не отступление – это лишь к тому, что с опытно¬мыслящим и чувствующим поэтом всегда приятнее иметь читательское дело, нежели даже с весьма славным, но компьютерно мыслящим и чувствующим мир поэтом, но большей части – внутренне сильно расстроенным, поскольку человек по природе своей все же не компьютер, а нечто среднее между собой, стадно буйствующим человеком и ответственно мыслящим Богом… К подобным, не слишком банальным, и даже чуточку крамольным догадкам, думающие довольно резко и несдержанные на язык персонажи К. Скворцова весьма располагают и подают небезопасный гуманистический пример проверки всего и вся опытом и рассудком вместо отвлеченных священных заклятий всесветного шарлатанства от искусств, от наук, от бытовых информаций – наоборот!.. От бесчестных тщаний богов сцены – заспать и расчленить на обрывки человеческую совесть и спасительный его ум! Ведь по сути они – те же болотные духи «Белого дерева» – тоже мне нашлись непререкаемые римские папы!.. Очень не случайно мастера заклятий и молитвообразной тарабарщины никогда имени Лютера и Эразма не вспомнят – ни при какой погоде!
У каждого драматического поэта не только свой художественный и общественно-философский потолок, свое небо со сферами, но ведь и земля своя – глубоко и подробно освоенная или просто возвышенно-лирически или отстраненно-философски (так ведь частенько бывает!) и – любимая или ненавидимая, или все – разом!.. Все разом – это больше свойственно драме, чем лирике или эпике или мудролюбию отвлеченному, ни к чему не обязывающему, к духовному бытию человека не приложимому… Но всякое результативное творчество начинается с личной соли или боли освоения: и сотворил, и увидел, и сказал… Что сказал автор, сотворив «Легенду о белом дереве», нам не дано знать, но о воле и произволе будущего крепкого драматурга, у которого в этом многомерном и буйно вращающемся мире его лучшие пьесы выписываются как бы сами, тут крепко призадума-ешься… Вопрос этот вовсе не праздный, а прикладной, грубосовременный: ведь есть же какие-то жгучие причины на кажущийся препустейшим беспокойный спор высокого журнального литературоведения о том, чьими глазами, откуда и в составе какой камарильи должен глядеть российский писатель на свой же народ, на свою же историю, на свою же страну, можно сказать – богоданную! – будь он по крови своей «хоть и негром преклонных годов»?! Есть! Наверное, при чтении любого писателя надо исходить из предположения, что если автор не погряз совершенно безнадежно в долги валютному фонду, фонду развития, фонду средств информации, то он им ничего и не должен. А должен, хотя и неоплатно много, но зато лишь одной художественной правдой – кому? Кому – подскажет талант и совесть! Кто высек и зажег талант и совесть или, как говорится, Божью искру? А диктатурам направлений,– если у них нет долговых векселей от писателя,– он ровным счетом ничего не должен, конечно же при жестком условии неподдельности художественного товара, за который диктатуры направлений выкладывают из своих более или менее необъятных карманов сколько-то копеек или рублей такому же цепкому и приставучему, как диктатуры направлений, но зато существу со всем без предрассудком – Книготоргу! Таким образом, владение писательской душой, и его совестью и творческой волей, права на писателя, да и вообще на суверенного человека и художника – это скорее прерогатива Творца, нежели газет и журналов, которые, думается, не более чем прах от ног его. Но и эта проблема души героев К. Скворцова, как мы увидим, задела…
Но «прах» праху – рознь, и метафора тут не эмоционально-лирическая, чтобы выразить неприязнь к древнейшей желтой прессе, современников не читающей,– нет! – без нее как – в этой, диалектически ладной кутерьме законорождений? Не очень важно для правды действия исторической трагедии в полуфарсовом марионеточном стиле, из которой потом вынырнет сам «Ванька Каин», для не бутафорски-ловких, а резко-точных развязок сложных социально-психологических узлов ее то, что принято почему-то оставлять в засценье, то есть, как раз работу адской кухни гениальных творцов дезинформации, творцов абсурдистски-мастеровитой критической массы дезинформации, на взрывных волнах которой высоко возносятся прожектеры, талантливые – поверхностно или вовсе бездарные – лжецари, как бы лишь для громозвучного и позорного падения в поражающие воображение народа котлы собственных лабораторий. (См. «Царские игры». Так что средства дезинформации – это «прах» особый, живой, многоглавый, над собствен-ными страстями и детищами страстей не властный, и на этом же основании – (экий ведь несообразный законопре¬ступник!) – как раз думающий себя и Корнелем, и Расином, и почтенным Буало, и самим Кардиналом, и даже придержащим все шнурки от обманчиво кажущейся марионеточной – российской народной сцены… Средства дезинформации – это вовсе не искусство, как они себя сами мыслят – это первая (конечно же, временная!) власть в любом деспотическом государстве, где Конституция позарез нужна каждому, но где каждый почему-то вопиет к первой власти – к средствам дезинформации: дай, дай, дай!.. А народная драма – это не власть, это – совесть и разум, управляемые законами довольно таинственными и нерукотворными, первой власти не подотчетными, несмотря на ее почтенную в своем роде, бездуховную древность…
Когда пишутся бесстрашные, развернутые публицистические сатиры-эпопеи на целые и живые, а не мифические народы – почему в трагической легенде «Белое дерево» – там народ себя взял да и погреб! – т. е. в сюжете, явно тяготеющем к фарсу, глубокий ироник К. Скворцов убоялся сатиры, уклонился использования арсенала своих средств, своей дерзости,– понять трудно да ведь можно: не оскорби, не повреди, не дай пищи темным толкам – их и так всегда довольно, а расстановка моральных акцентов вся в руках художника, который во внешней цензуре не нуждается вовсе… Он художе-ственно – пан или пропал – не только в зависимости от внешней масте-ровитости, но в не меньшей мере – от этой моральной, внутренней правды, которому феноменально удался образ Ваньки Каина: ведь до него поэты как-то и не заметили, что Каин совсем не может быть, хотя может слыть богоборцем, хотя бы потому, что не очень-то отличает себя, многославного, от самого Бога: …Бог может покарать смертью человека, преступившего завет, так почему же и он, Каин, не может на тех же правах покарать брательника за… талантливый труд, за догадку, что скотоводство – богоугоднее собирательства улиток и кореньев?
«Нельзя до бесконечности откладывать свободного выражения настоящих своих мыслей» – писал Б. Пастернак о своей работе над романом «Доктор Живаго». И, натурально, «нерусский взглянет без любви» или живейшего сочувствия на вовсе не такую-то уж бедную Музу нашего торжественно-обалделого Великого застоя. Бледной, однако, эту Музу не назовешь ни в тех течениях, которые приято считать прогрессивными, ни в тех, которые лукаво принято считать регрессивными: эта Муза уже устремлялась не «вперед» и не «назад», а к человеку – в душу его, не к начальству, а в народную душу, хотя вечные передовики и по сей день жмут на то, что ни у человека, ни у народа никакой души нет, а есть у человека и у народа только они, владеющие сакральной тайной всеобщего счастья и благоденствия всего человечества: паф-паф и никаких проблем!.. Уж эти-то никогда не откладывали и не откладывают, и никогда не будут откладывать «свободного выражения» настоящих своих бурных мыслей, потому что они сами детища бури! Как им управиться с собственной бурей? Откладывание свободного выражения настоящих радикальных своих мыслей, заветных мыслей и жутких жизненных познаний (глубоких, но без притязаний на исчерпываю-щую глубинность) трудней всего, конечно же, дались титанам (это всерьез!) оттепели А. Твардовскому и А. Солженицыну, знавшим «одной лишь думы власть, одну, но пламенную страсть» – сказать правду жгучую. Сегодня никому нет дела до того, что дал скромный «Матренин двор», сколько честного писательского люда из него вышло, что дал литературе скоморош-ный «Теркин на том свете» – списочный (дорога ложка к обеду), да того ничем и не измерить, но глубокое дыхание, живой дух большой литературе вновь сообщили все-таки они; способность мыслить исторически вернули они; не открыванье мужества и любви к правде народной, способность противостояния могучей, лукаво-бурной духовной стагнации вернули писателям и народу они; а дальше…
Дальше, дальше,
Ах, дальше, дальше –
Сумрачно Джим отвечал!
(«Одержимый Джим» 1964 г.)
Думай после этого – в «выражении настоящих своих мыслей» – коренной смысл большой литературы или в чем-то другом, или его вовсе нет в литературе, а есть она только отвлеченная и не постижимая оком и разумом смертного гениальность тех, кого конгениальное начальство литературы и прессы по своему полубожественному праву ежедневно и в очень больших количествах срочно кооптирует на вечные времена в непостижимые гении скромной российской литературы!.. Доверяй, однако, или не доверяй этим вечно либеральным и вечнодемократическим – (паф-паф!) – диктатурам свободных искусств, но чудо живости современности наперед работ литературы, написанных в негласных безднах пост-оттепели, в том и состоит, что «настоящие мысли свои» талантливые люди, может, и откладывали, да они так или иначе перехвачены их лирическими, драма-тическими, эпическими героями, персонажами, а главное – антигероями, вечным пленником которых всякий настоящий поэт, так или иначе, пребывает, работая в любое время и в любом жанре! А то ведь искусства, в полном смысле современного, (т. е. и впрямь «за жизнь») не видать бы нам никогда, как собственных ушей, а маячили бы перед нами все те же «паф-паф» да вот тебе, бабушка, и Юрьев день! И довольно, притворяясь во всем полными пушкиными (и сверх того), болтать, что словесности у нас нет! Простите, но откуда же тогда у нас ярый читатель, злой критик, мрачный замалчиватель, многотысячный божественный прорицатель и хитроумный западный издатель, на десятилетия быстрей нашего издавший А. Солжени-цына? Ведь никак не может в стране Сальери не быть Моцарта, подобно тому, как в любой достоезированной стране не может быть дефицита в бесах откровенных, и в столь откровенных, смердяковых. Вот и не убий Моцарта в каждом соотечественнике, но помни и ищи его в каждом – глядишь и обрящется. И… Каина – тоже ищи в каждом, ибо историю или, точнее, трагифарсовую эпопею с каверзными проделками вечнопередовой диктатуры над отечественной литературой уже не ухлопаешь даже самой передовой и самой либеральной пулей; в самом авангардном дурдоме пилюлями не уморишь: миру она уже приоткрылась, не говори, что ее нет и не было… Это так же очевидно, как тщательно замалчиваемый факт жизни и бытия широчайшего «Ваньки Каина» К. Скворцова, и «Царских игр», и «Россиян» его, и других – не в бровь, а в глаз! – драм этого любопытного писателя, увидевшего в нас, в людях Великого застоя, нечто большее, чем шахматные фигурки для хождения шашками, чем марионетки бездарные и бездушные: сложное сочетание исторических проходимцев и лукавцев, и граждан из тьмы увидел он в нас, ничуть нам при этом не польстя, но зато представив и глубоко и занятно, и простите за старомодность – поучительно, не превознося и не оглупляя!.. Но людей Смуты и сам дух Смуты он тоже списал с нашей вдохновенной, задорной и разбойно передовой современности, с алчного взгляда на совершенно мнимую ничейность обильнейших сокровищ Руси, вроде бы никем и ничем всерьез не охраняемых: с душ, безнадежно мужественно спящих, благочестиво уповающих на защиту какого-нибудь очередного Царя и Бога, но и во сне могучем своем видящих как бы этак надуть их и что-нибудь отхапать, а то и заменить – по возможности – собственной, погруженной в мечтания о своей заслуженности, со всех сторон замечательной и передовой персоной… Это, конечно, нам обидно, что – с нас, а не с хроник списано и нет буквального (буквоедного) соответствия хроникам ватиканским, краковским, монастырским, но как тут не вспомнить философа, который среди бела дня с фонарем ходил среди народа и говорил: ищу человека… Вот и драматургия,– очень это неожиданно все! – вдруг резко переключилась от поиска экономических рычагов Истории к поиску человека, так ловко все сваливающего на рычаги да на небеса, сильно от него зависимые! И если суровый читатель скажет, что речи многих из персонажей, наделенных историческими именами, в хрониках подтверждения почти не находят, то он так же прав, как и критика, жестко поверяющая искусство наукой! Но тысячекрат правей самих себя они будут, если те же драмы «Царские игры» и «Россияне» поверять будут не буквой, а большой правдой исторической психологии действа честолюбиво и резко-разнопартийно настроенных великих и менее заметных, но зато больше реальной силой обладающих актеров Истории, которым рука голода помогла на белых конях ворваться на сцену России и, даже как бы поцарить на сцене и в ближнем засценьи, а дальше… как говорится – «умом Россию не понять», секирой – тем более… Слышу: России – после Ивана III, Ивана IV, после Бориса еще не было! Но, извините, ведь было же что-то такое, которое грабить, грабить и грабить и куда идти, и идти, и идти в большом количестве в бесчисленные цари над многими бывшими большими княжествами и городами? Что-то такое – оно было и есть уже потому, что народы и страны вожделели и вожделеют (от слова – вождь!) крепко приложиться, а потом поводить, как того же медведя, по ярмаркам мира. Было и есть еще и потому, что не ведала еще вечно юная Клио больших споров за наследие, чем споры за шкуру неубитого медведя, хотя отношение к судьбе народа России может быть разное: и люто приятенное и совсем наоборот, и гражданское, и елейно-паточное, и трагедийно-художе¬ственное, и забавное – по неоправданной надменности. Как бы мы не отнеслись к взгляду К. Скворцова на его Россию – она была как бы всегда, да и все страны и людские типы, наверное, были всегда: недаром же каждый характер хорош «в своем роде», а эпигон дурен – в любом роде, потому что он – не сам, он – не характер, а пародия, фарс на характеры и на безотцовщину свою?.. Но чудо – чуть ли не впервой за долгие времена – в драмах Скворцова герои талантливы или не сильно, с характером и лицом или без таковых – это вовсе не зависит от места рожденья, от чина рожденья и древности рода, но как говорится – от Бога. Истина-то вроде бы и простая, но что-то ни левая, ни правая, ни отечествен-ная, ни западная экстрема даже на самых мощных компьютерах до нее никак не доедет в художестве… Но и великая экстрема в лице великолепных шутов-лазутчиков и магнатов их – на свой лад очень талантлива, в ковах настолько сверхискусна и тороплива, что и сама проваливается в волчьи ямы собственного изобретения лабиринтов – зато уж при сильном звуке и во мраке, в синих брюках, в белом фраке! Это хорошо, потому что являет собой истину не однодневную! Но как бы далеки мы ни были от буквоедства в лицезрении драматических эпопей (кто решится «кушать буквы», глядя «Персов» Эсхила?), мало того сознавая, что драматургия Скворцова не конструирование, а сама дикая стихия буйных сборищ мудрецов – вроде бы постигших до конца все промыслы Господни, все законы стихии народных возмущений, всю доподлин¬ноточность исторических вычислений своих,– мы все это ценя безмерно, не можем не бросить упрек автору «Царских игр» в слишком беглой отметке такого могучего внешнего двигателя исторических трагедий, как голод, на котором во все времена средства дезинформации строят грозную смуту и сами повороты народных судеб. Разве не всем известно, что не только династическое законопреступление Годунова размыло в народе уважение ко всем институтам национальной государствен-ной власти в решающем начале трагедии? Царские игры: из Литвы и Польши, минуя таможенные досмотры, в мешках с зерном везлось не столько зерна, сколько прельстительным писем; Димитрий жив, очень здоров и прогресси-вен, а главное, что он всегда готов наполнить Россию необходимым количеством пряников для народа, многими свободами – всех сверху и донизу, а самых лучших людей (передовых, т. е. мастеров застоя!) наделить и городами, и княжествами, и золотом без числа и веса!.. Средства дезинформации задолго до Н. В. Гоголя знали: какой русский человек не любит быстрой езды? Но склонность Контрреформации к революциям на диком Востоке в Прологе «Царских игр» все же отмечена.
Клемент VIII: Я долго ждал, и вот пришел мой час
Свершить вселенский подвиг. Он от Бога
Назначен мне – отступникам российским
Дать истинную веру и всех русских
Повергнуть на колени перед Римом.
Сейчас иль никогда!
(Клемент того, может, и не говорил, но склонные считать себя Римом 1. 2. 3 и Александрийским маяком – по совместительству,– не должны обижаться за него исторического: Рим-то говорил, а он – тоже сколько-то Рим!)
Рангони: В России смута.
Сын ропщет на отца, отец – на брата.
Жена – на мужа, на царя – холоп!..
Народ истерзан голодом и ложью.
Лютует чернь. Свирепствует Борис.
Лавицкий: Все оттого, что царь он незаконный!..
Не избежать автору обвинений в аллюзиях да в коллизиях – это совершенно ясно, потому что сама история, составляющая взметенное поле его сюжетов (а никакую не канву!) и сама по себе – одни только коллизии да аллюзии, да вариации рефренов их, с каждым витком ужесточающихся! Ведь общечело¬веческие ценности не вдруг обрели приоритет, всякое имело не только место, но и действие… И не одной только Марине Мнишек, фанатичке, случалось венчаться с престолом и властью, но утаи от наших ранимых и чувствительных сердец драматург, мечтания Клемента:
…Поход крестовый ей дано возглавить.
Возвесть костелы. Церкви разорить.
Дать древним городам гербы иные.
Лишить крестьян земли, чтоб жили боем,
А не трудились в поле до зари.
Развить в них страх, да так, чтоб слово «русский»
Они не смели вслух произнести.
– как могли бы мы догадаться, что слово «русский» нельзя считать нецензурным или цензурным, что оно такое же дозволенное науками и искусствами, и средствами информации, как… «и финн, и ныне дикий тунгус, и друг степей калмык»? Сами о легальности этого слов мы никогда бы без помощи писательства России не догадались, как не догадались бы о праве названных народов на свой язык, на свое национальное достоинство! Унитаризация, унификация, выстраиванье по ранжиру – что уж тут лукавить? – придумана не хорошими и плохими христианами и социалис-тами и даже отвратитель¬нейшим орденом храмовников-масонов, а на совершенно откровенной ассиро-вавилонской заре, славной хотя бы тем, что не все народы стремилась истребить Вавилония, а только часть, и задолго до работников ЮНЕСКО отводила Небу первейшую роль в организации всех дел на земле. А роль Кремля в организации земного космоса (а тем более роль каких-то там троцких и сталиных) – она такова, какова она и есть – отражение остального мира на особый российский лад, и хотя трагедия немыслима без крупного плана, если бы художник корни Смуты в драме своей оборвал бы на рубежах рождающейся из ужасов вольницы великой империи, то вся драматическая эпопея была бы такой же неправдой, как чрезмерно свободная от правды крайне левая и крайне правая журналистика – за все последние семьдесят лет!.. На негазетную концепцию такого необычного героя мировой драмы, как Россия Смуты, на генеалогию древа ее смут, позора и славы – какой благоразумный драматург может решиться, если есть четкие предписания: Сусанина не было, Минин нехороший, Пожарский плохой, первый Самозванец глуп, как пробка, второй – вообще никто и ниоткуда, а о Церкви что тут и говорить – мракобесие одно, никаких понятий о жизни не имущее!?. Предположение, конечно, очень рискованное, но думается, что автор «Ваньки Каина», «Царских игр», «Россиян», «Бестужева-Марлинского» газет за последнее семидесятилетие, отмеченное великой славой и бесславием, вообще никогда не читал, но много размышлял над чудом человека и над совсем недавно впервой опубликованными «Записками о старой и новой России» Карамзина! – где такое еще возможно, кроме России?.. Ведь читая газету, никак невозможно сохранить те 18 процентов умственных способностей, которые один простодушный депутат Верхнего Совета, врач, отводит, среднему человеку, каковым, разумеется, является всякий писатель, который не депутат Верховного Совета – это уж как пить дать!.. В то время, как даже депутатским «умом Россию не понять»?.. У Скворцова Димитрий – сын Ивана Грозного, хотя и не сильно щепетилен в вопросах морали, но дьявольски умен, демократичен – вполне всерьез, даже после выборов (после избрания), по-царски и даже более щедр за счет госказны России, страшно прогрессивен, к маскарадам куда более пристрастен, чем сам Великий Петр, но у него это больше от Камоэнса или Сервантеса, нежели от реальностей Московского государства, возмутивше-гося от его дорогих и вообще-то непривычных чудачеств в угоду царице,– думающей себя еще и будущей королевой и великой католической императрицей! Карнавальный фарс, мистификации всякого рода народ не только терпит, но даже вполне уважает, однако, вслух размышлять о том, что в нем, в народе всего лишь 18 процентов интеллекта – это значит быть либо очень недалеким, либо озаренным всякими невозможными на земле картинами! Великими актерами в «Царских играх» и вполне очарованными странниками (одаренными и свыше и сниже!) выступают и Димитрий, и Марина, перед которыми ворота власти над народом (имущем 18 процентов ума – «по депутату!»), а также все сокровищницы Кремля широко распахнулись, как в том же волшебном театре или в «Тысяче и одной ночи» – бери не хочу! И они с глубокой верой в свое предназначенье: первый – сделать Русь великой православной, а вторая – католической, но тоже великой империей, широко и упоенно играют в законных российских царей, да так широко, что и вовсе забывают они – на чужом пиру лестницы круты… Наивное представление о 18 процентах ума у той части народа, с которым не больно-то принято на Руси советоваться, явно было не чуждо и этой кратко, но громозвучно поцарствовавшей (очно и заочно) чете! Ведь тут не быть крайне жестоким, раздавать милости войску, устраивать кормление, реформаторствовать, соблюдать внешнее дипломатическое равновесие – всего этого недостаточно, потому что у малого – боярского и магнатского засценья своя корысть, свое представленье о «местах», у великого народного засценья – свои святыни, свои боли, свои видения, сознание своей земли, даже когда она отобрана – куда выше 18 процентов, которыми может располагать даже очень умный самозванец любого звания и чина. Толпа, люмпенизированная шубниками и шубарями и накачанная зельем, бесчинствует, шубники и шубари ловят мгновенье своего счастья, «народ безмолвствует», но ведь и Христос, и Магомет, и Будда, явно располагающие 18 процентов депутатского ума – тоже безмолвствуют? Однако к безмолвию Димитрию и Марине следовало бы прислушаться, ибо только его молчаливая речь по-настоящему красна. Небрежное святотатство царской четы и хитромудрое, как и по сей день,– демократическое святошество вечно алчущих власти и трона шубников,– вот из чего вырастает опрокидывающий момент коллизии краткого панованья знаменитой исторической четы, положившей начало великому движению самозванчества, со всеми его – «вот тебе, бабушка!..» И все же в Димитрии «Царских игр» были задатки Великого Петра, которых во всех последующих самозванцах и святотатцах мы уже никак не видим, хотя дальше они пошли, мыслящие как-то и вовсе геоглобально-имперски! А там, глядишь, и на русский дух свои злодеяния списать можно. А располагающий 18 процентов депутатского ума (настроенного против закона о самоуправлении!) вряд ли осмелится возразить диктатурам, придумывающим себе самые ласковые для народного слуха названия, вроде «лорд-протектор демократии самой широкой», либо «конструктор ломки и раздачи и благоденствия»!.. Но именно неслучайностью и реальной действенностью жив и ценен – прекрасен для нас Димитрий «Царских игр» – он игрок, а Россия для него не только сцена, но и ставка в игре изрядной! И нельзя не подивиться, что для Димитрия (в драме, не сегодня рожденной) нет никаких там «быть ли не быть», «любовь или долг», его не смущает и не волнует его, что там будет с Московией в случае провала его большой авантюры с вторжением! Он – последний Вольный рыцарь и Первый популист – одной ногой там, другой здесь! – приветствующий зарю Нового востока, человек безо всяких там предрассуждений нравственного порядка, зато театрально очень приглядный и эффективный – Комиссар-1990, хотя и значительно яснее просвещенный и в практических конституциях более поднаторелый, и к России даже как бы благорасположенный, как фермер-колонизатор, мечтающий о мировой славе своему обетованному саду!.. В серединке которого будет сидеть Марина, ибо любовь зла… Идеалист он, конечно, во многом, но выводить его из литературы, чтобы удовлетворить суровое требование – «сравнивать литературу только с литературой!» – просто невозможно, потому что он – одна из постоянных (вечных!) величин российской истории: популист и прожектер, и увлеченно играющий актер на троне, окруженном сонными шубниками и смутьянами ради смуты!.. Не в том счастье, что он весь сегодняшний, а в том, что он весь из прорв древней народной трагедии. И вечный хор великого засценья его так же люто любит, как ненавидит люто, ибо дела меньше, чем бочек с угощеньем и столов с обещанным пряником, да и обозы с твердой валютой не в эту сторону, а в ту. Как тип драматического героя, носящего зерно драмы в самом себе, он определенно нов своей пылкой, горячей, искренней двойственностью: Марина – Ксения, Польша – Россия, Православие – Католичество, Абсолютизм – Конституция, Боярство – Кромешничество, попробуй тут не вырули прямо на Лобное место!.. Он, вероятно, и родился под звучащее из всех смутных сфер, трагически-ласковое «Не шуми ты, мати зеленая дубравушка!» – рожденное, надо думать, в правление Грозного… Точно такое же пение слышится за сценой в «Ваньке Каине», главный герой которого тип фарсово-грубый, цинически-площадной, но гениально-циничный, сравнимый разве только с людьми новейших времен, абсолютный люмпен, выскочил на сцену, все-таки откуда-то из закоулков «Царских игр» на редкость монотемного драматического поэта, вернувшего зрелищное искусство на сложные психологические стези из области запредельных умствований и небрежных драматургических набросков на темы литературы, истории и философии, и зодчества навыворот, ибо все в человеке! Человеки, странные уже потому, что они человеки – с драмами в самих себе, не вдруг и себе открывающимися – вот из чего вырастают самые сильные зрелищные пьесы К. Скворцова, обнаружившего снова, что человек-то как раз и есть само искусство и сама наука, и сама бутафория – смоляная чучелка, дабы влип в нее собрат и сильно запутался – тоже дело рук его! Не затмение, а распутывание джунглей души вряд ли может импонировать бутафорскому творчеству, но не для того ли и весь великий иллюзион искусства, чтобы «во всем дойти до сути»?.. Думается, человека к самому себе, художника к самому себе приближает только правда, а не разбойный свист, хотя к разбойному свисту, от которого мурашки по коже, драматургия тоже никак не может быть глуха и безразлична! Вот в героях Скворцова как раз много и коварства, и прямого разбоя, и подкупающей искренности и простоты, что хуже всякого воровства! Разве Димитрий, одной рукой нагружающий телеги Мнишков московским золотом, а другой – кующий родной державе непобедимое оружие,– не великая загадка? Сравнивать с литературными предтечами – Димитрия «Игр» никак нельзя, поскольку даже отмеченный печатью некоторой царственности и благородства манер (не в укор его последователям будь сказано – каждому свое!) – он патриарх самозванцев с глобальными претензиями, но не столько чудодей, сколько трагик, художественно политический, достойный всякого сожаления, талант, севший не в свои сани!.. Мир эпохи европейской контрреформации потерял отца авангардного театра, не потрудившись вникнуть в суть его системы и описать хотя бы какие-то принципиально важные элементы его театра, чтобы впо-следствии приписать все это людям менее одаренным, хотя и ставящим на карту целый мир!.. Воздать историко-эстетическую справедливость неоднозначному, но почему-то лишь как «враг народа, а не царь» понятому разбойнику, оценить его лицедейский гений, по сей день вызывающий зависть и дешевое подражание целых армий безосновательных самозванцев, уповающих только на силу бутафории – вот, по-видимому, подспудная цель «Царских игр». Ибо… «Мир – балаган. Живые только куклы» – в разных вариантах открылось еще древним, более искусным в понимании законов театра, чем сегодняшние мировые небожители, полагающие взять его грубой силой!.. Ведь сама российская история, в том числе сегодняшнего дня, настолько богата почти героическими, трагическими, фарсовыми, всерьез загадочными личностями, и настолько (сама по себе) благородна и чудно-смешана, и темна в своих вертепных безднах, что в драме темнить под джойсова «Улисса» тут не приходится – своих Одиссеев девать некуда! Ищем начала и концы, и примерные контуры либерально-демократических в своей неверотерпимости диктатур Бог весть где, но не в своих душах, не в родных лидерах трибун и площадей, работающих средствами не всегда лучшего балагана. Писать жизнь (а драма – это жизнь, а не смерть!) с Ленина или там с Малевича и Троцкого или с музейных антиков – зачем ругаться? – волен всякий, но если не с литературы, а с неисчерпаемого в самом себе человека (с жизни т. е.), находя вдруг вечного Манкурта в нем, как это случилось Ч. Айтматову, или Ваньку Каина, как повезло в этом К. Скворцову, или своих – «дубы на гробы» – В. Высоцкому, то так тоже, наверное, можно, коли поучается художество высокое, новое, а не просто арьергардное! Или авангардное, закрывающее жизнь, вместе с ее реальной культурой, историей и человеком в середине?..
Димитрий: Я жаждал власти… Да!
Я строил призраков, их вел на битвы.
Мне ангел пел, и бес стучал в ребро,–
Свеча и книга – высшее добро,
Но что постиг?.. Не разум, а гордыня
Всем миром правит.
Марина: Я твоя рабыня.
И хочешь, от престола откажись!
Димитрий: Тебя достойной сделаю я жизнь!..
Но мне хотелось нынче, здесь уже
Не по уставам жить, а по душе,
Но видит Бог, грядет кровавый год…
За мной страна, за мною мой народ!
Чем не средние, обычные т. е. люди (с 18 процентами от депутатского ума), до тяжкого ранения стрелами амура о московском троне может быть очень уж всерьез и не помышлявшие?.. Но как мир на изломах времени – не только наивно-идиллическая светская комедия, а сама трагедия народов, то эта большая драма и втянула их в свой, видный со всех сторон, круговорот. Круговорот,– хотя и безо всякого предвидения дурных последний,– но весьма не худо подготовленный братаньями и встречными движеньями московских и польско-литовских оппозиций и династическими распрями личностей (как Сигизмунд III) и просто фигур в игре, думающих себя по свойственной всем, воистину простым, людям человеческой слабости,– гроссмейстерами, тяжко склонен¬ными над легкой плоскостью шахматной доски мира!.. И каждый из них не только хорош, но и уморительно прекрасен чудом непогрешимости перед лицом Бога, которого каждый из них видит не иначе, как личным слугой своим – что уж тут толковать о народе московском или там подмосковном? Ведь в полном соответствии с волшебной народной сказкой все порфироносцы и лишенцы, и просто теневые Робин Гуды, только о том и мечтают, как бы привезти в своих обозах этому доброму народу всякое изобилие, счастье и пир на весь мир – понятно, что из приязни и глубокого уважения и понимания: достоин!.. Да, это театр игровой, а не просто литературный, тут все игроки, кроме народа – до поры. И поэтому добро и зло, меняясь местами, кувыркаясь, переплетаясь в чудовищнейших клубках, озабоченное лишь собой, порождает грозу народную, которая будет разыграна потом – в «Россиянах»…
Димитрий: Мне черт не страшен,
Но так мы с вами дело похороним –
Католику не быть в Москве на троне.
Народ не примет этакую меру.
Рангони: Ты втайне, сын мой, примешь нашу веру
И станешь чище.
Димитрий: Есть письмо из Рима,
Но мне нужна не вера, а Марина.
Она одна!
Рангони: Странна мне эта речь!
Димитрий: Зачем мне ляхи, коль со мною Сечь?
Казаки все явились поименно
И встали под мои знамена.
И глядя на всех прочих игроков, вскормленных отечественными и великопольскими хлебами, никак не подумаешь, что они какие-нибудь пустопорожние люди от «гнилых мест» (так бывает в парламенте Англии, а у нас – никогда! нет!) – это люди, будь здоров, с какими родословными и вообще не какие-нибудь там шуты гороховые, но их-то много, а Россия – одна, да и та, вся в становлении, брожении, смуте! Вот почему не всякий Санта Клаус, сулящий завалить россиян пряниками, может стать Хозяином Кремля. И в этом по сей день – суть мировой трагедии… Непогрешимы все, но загадка: никто не рвется стать папой римским, а Хозяином Кремля или, на худой случай, московским боярином стать все хотят и кандидатствуют! И прорываются на миг, чтобы в отличие от деятельного и во многом разумного Димитрия, на самой высоте холма сообразить: не по Сеньке шапка! – в Риме счастья попытать надо бы… Мифологизирование представлений о России оборачивается драмой… для всех! Пушкинское «народ безмолвствует» широкой массой управленчества и депутатства смело и решительно истолковано в том смысле, что поскольку он, народ, все больше на работах, то его как бы и нет, а сброд решает все… Но думается, что скворцовское ощущение народа – как стихии таинственной, молчаливо мощной и грозной, вполне отличающей слово от дела, ближе к пушкинскому знанию народного духа, на котором зиждется всякая историческая драма, но никак не на увеличении числа землепашцев, ремесленников, рядовых воинов и розничных торговцев – прямо на сцене, если они не выделены в античные хоры и полухория! Народ в «Царских играх» представлен, пожалуй, лишь Пожарским и матерью Пожарского Марией, не беда, что род княжеский и не юный… Ругаемая на все лады провинция – матушка зато! А самозванцы многие, поначалу, так им – что-то вроде батюшек. Вот мы и не знаем, как потом все обернется! Да и автор до окончания работы знал лишь одно: «народ безмолвствует» – лишь условно, а история – не канва, а возмущение человека, пораженного открытием в себе конечности и бесконечности, и стремящегося высоко продлиться, хотя на первый взгляд он всего лишь холуй или хам, как принято почему-то думать о людях сопротивления различным интервенциям. Об интервентах же принято думать как о разносторонне развитых личностях будущего, прогрессивностью взглядов своих сильно опередивших время! Художник же, если он талантливый, может исходить только из того, что есть или может быть в человеке, и получается, что интервент – он никогда не прогрессивнее и не регрессивнее простых смертных, но лишь более тщеславен и легкомыслен, и вообще все дело не в партиях, а в озаривших их проходные дворцы личностях!.. Вызывающий отказ автора от твердокаменной абсолютизации того или иного персонажа (даже с самой исторической фамилией) или обеднения словесного знака (например: иезуит, шут, шубник, царь – это переменные величины – тем и другим может оказаться каждый, как это ежедневно и случается!), дело хотя и не новое, но ведь у Скворцова на развитии характеров держится и все действие.
Сигизмунд: Все это – маскарад.
Анна: Что в жизни нашей
Не маскарад. Скажи.
Рыцарски верным своей стране, осознавшей себя, имущей свои святыни и свою историческую память, остается независимо от политических конъюнктур – Пожарский – потом в «Россиянах», не сам себя выдвинув-ший в народные полководцы! – но это константа нравственная, а не стремление к отличию внешнему, крайне доступному для человека бывалого в любых смутах.
Марина: …Царь крут с тобой. Не жалует ни ласки,
Ни денег. Почему так?
Пожарский: Я – Пожарский.
Служу за честь.
Марина: Наш царь душою черен.
Не любишь ты его.
Пожарский: Ему я верен.
Будущий возмутитель и полководец народа против множеств «царей» (цареборец т. е. – по-своему, но без личных притязаний на магическую и магнетическую шапку Мономаха) старомоден, особенно-восхитительно, потому как правдиво! На фоне бурных сетований Марины: «Ведь даже в сердце беглого монаха, что стал царем, нет божеского страха – к любовнице сбежать из-под венца!» – веет никаким не придуманным, а реальным насущным и для сегодняшних и, вероятно, завтрашних цельных натур – «Мы помнить все должны о Божьей каре».
Марина: Не верность это, стольник, а – личина!
Пожарский: Для верности, любовь – не та причина…
Темно, зато прозрачно: долг не в любви к царю, а в службе, не в болтовне о прямо-таки нестерпимой любви к символам власти в России, а в работе воинской. Красноречивый самообман – не стихия Пожарского, но Марина в ней всегда и везде – дома:
Супружество не более, чем лоск.
Мед только сверху, остальное – воск.
Я жизнь свою отдам на свечи Богу.
А крест святой укажет мне дорогу.
Бой у царя… И у меня сраженье…
Интрига у Скворцова, как правило, не нить в канве, а сама суть, сам дух коллизии – здесь это конфессиональное двоевластие в Кремле, едва замаскированное дремотным покачиваньем боярских шапок на обманчиво благополучном пиру, где роль шутов не менее велика, чем козни самих бояр:
Писарь: …Все написал… Но это вот – ДИМИТРИЙ
Пусть сам напишет!..
Шут: Писарь, на селитре
Тебе гореть…
. . .
Давай пиши! Настало время платы.
Роль пиров, во время которых куются козни прямо в полудремотах пиршества в засценьи, просто грандиозна, как в неповторимом чуде недавнего расточи¬тельнейшего нашего застолья, и гражданское состояние элиты, как это ни прискорбно, подмечено лишь вострым оком Марины…
Марина: В Европе так не празднуют победы
Великие, как здесь дают обеды.
Вино рекою, и гостей не счесть,
И всем одно: поспать бы да поесть!
Заведено от века на Руси –
Приходят все, кого ни пригласи!..
Воистину, бояре, словно дети:
Тем не скажи иль тех не упреди,
Уже на утро заговора жди!..
Чем не малый двор недавнего повелителя пролетариата – ЦДЛ со всеми его генералами журналов и газет и военно-духовных управлений? Ныне щеголяющих одежками крутой реставрации катаклизмов и расправ над тем же пребывающим в трупах и по этой причине безмолвствующим народом, как выяснилось, во всем-то обжорстве элиты как раз и повинном!.. Скажут о них или нет, но они бесконечно далеки, да и к чему им быть так-то уж близкими – к народу? К реальности?
Димитрий: …Но кровь славян лить больше не берусь.
Пусть я умру, но станет крепкой Русь.
И верой нашей будет враг побит.
(Увидел, что все спят).
Что это, шут, скажи…
Шут: Россия спит!
Димитрий: …Мне жутко, шут, от этой тишины.
Иван Романов: …Да и не спит!..
Элита бояр и полубояр, и шутов, конечно же, не вполне Россия, даже если ей самой, элите, это непонятно (и не может быть понятно, и не будет понятно), однако, как в руках народа, (если по большому временному счету) судьбы России, так сиюдневная жизнь народа в руках элиты. Единственно, над чем она не властна, так это над своим, как говорится – животом, сколько там не расчищай она разные наиважнейшие в Кремле сиденья для своих инструментов экспериментальных правлений. Над народом, пусть и не идеальным, но вообще-то способным к полным протрезвлениям, что мы как раз и обнаружим в «Россиянах» К. Скворцова. Подобно легковесной развлекательной комедии, драма названа «Царскими играми» не из случайной авторской прихоти, и даже не потому что погоду ее делают карнавальные шуты, паяцы, и бояре полонизированные и не полонизированные, предпочитающие отечественные плотные закуски… Дело в том, что еще вовсе не Россия – эта, воображающая себя до одури просвещенной на все лады – элита, высокоодаренно спящая вполглаза (пушкой не прошибешь!), когда царь и Пожарский испытывают новые пушки – ведь с Запада шведы идут. Не только в народ, но и на площадь еще не вышли толком игры в «Царских играх» – тут еще главней самого главного проблема родовитости и законной наследственности власти, законной наследственности смуты боярской, и проблема демократии – только сверху (от Димитрия) – для верхов… Но – что это часть России, причем, всем видимая, да еще и по сей день – это истина бесспорная: спросите у кулачных бойцов, пробивающих себе путь в благодетели и кормильцы народа – кто из них не потомок Александра Македонского или древнекитайских императоров или, на худой конец, идущий прямо от Аристотеля?.. Просто раздвинулись границы времени и пространства для родовитости и высокой классности происхождения и соответственно – прав на покровительство абсолютнейших и всемерных, вплоть до полной ликвидации покровительствуемых! – крестьян, например… Но что не в родовитости претендентов темной, как само царственное происхождение Димитрия, состоит счастье управляемого государства,– до этого прозренье отечественной уличной философии допрет, надо думать, не вдруг!.. Тем и дороги нам, зрителям, Димитрий и Марина «Игр», что они почти в каждом жили, живут, будут!.. И мы, верные идее мужественного постижения, будем их стремиться постичь – в самих себе! Рискованные художественные фантазии в исторической драме, догадки о том, каков мог быть и, вероятнее всего, был на самом деле тот или иной великий удачник или неудачник, (комик как Ванька Каин или трагик, как Димитрий) хороши в лишь в том разе, если через призму этих характеров загадочных можно сколько-то видеть еще более загадочное «сегодня» и хоть что-то уразуметь для себя в нем – трагикомически повторяющем, но лишь в иных комбинациях все уже бывшее и драмой схваченное. Например, созерцая движение народных толп (кажущих могучие спины памятнику Пушкина), движение в чреве великоисторической закусочной Макдональда, как не обнаружишь в этом многотысячном народном движении старинный спор славян между собою? О коренной революции в искусстве времяпровождения, в искусстве растраты национальной казны, в нелепом передовизме навыворот – в споре навыворот и о чем угодно, и как угодно, но только не дельно о деле! Нет ничего худого в том, что более или менее подпольной экономике хочется плотно покушать и культуру свою показать и достаточную знатность и древность родовую, но выстроено-то все как? Чтобы, так сказать, спиной к Пушкину, первым увидевшего «живого» Димитрия, да и всю душу российской истории в неупрощенном виде! (Даже в харчевне). Тут спор о знатности миллионов, рвущихся в новые бояре над народом, спор о закусках (передовых и реакционных) начисто подавил всякие замыслы о конституции без многоэтажных кастовых стандартов, тысячный раз подтвердив, что столичные площади – это еще не народ, а лишь его призрачная видимость.
Димитрий: Воистину, коль не пуста сума,
Не надобно ни знаний, ни ума.
На Запад вы глядите алчным взглядом,
Чтоб победить его – войны не надо.
Крепки дороги, но надежней трепы.
Не закидать вам шапками Европы.
Голицын: Как говорит!
Шуйский: Да он продался шведам!
Шереметьев: Пора соснуть… Кажись всего отведал,
А то я нагрузился, словно вол…
Шуйский: Он за обедом музыку завел!
Димитрий: Нам сбросить бы невежества вериги.
Печатать бы не пряники, а книги,
Определить вперед движенье звезд,–
Русь поднялась бы с нами во весь рост.
Поди разбери, кто тут дальше от реальной народной жизни – кто завел за обедом музыку или кому она не дает традиционно крепко вздремнуть после ритуально мощного обеда, однако совершенно ясно, что ни музыка, ни пряник – ядро, они – оболочка большой игры и трагедия народного засценья, которую – вот парадокс-то в чем! – выражает судьбой своей царь – неформал!..
Марина: Скажи,
Где царь?
Лавицкий: Он сам объявится… Бежим!
Марина: Да где же он?.. Скажи о нем хоть слово…
Лавицкий: Все кончено. Все начинаем снова…